Нету сил возрождаться
Умываюсь я болью
Нечем мне утешаться
Безнадёжно я болен

Прежней жизни осколки
Неучтённое время
Мои с Богом размолвки
Все потерянны звенья

Искушённый был волей
Задыхался свободой
Восхвалялся идеей
Пьедестал себе строя

Раньше жил и смеялся
Я не думал о смерти
Над собой издевался
Жизнь жёг в красочном свете

Ухмылялся над тем
Кто судьбой обделённый
Что он глух или нем
Полной жизни лишенный

Мне всё больше тогда
Искушений хотелось
И о боли забыв
Всё тогда завертелось

Я упал на колени
Свившись в травмах и спазмах
Испещрённый болезнью
И вдохнул смерти запах

Смотрят все на меня
Пальцем тыкая в спину
Мне не нужны слова
Я всю вижу картину

Я лишён здесь всего
И для всех стал изгоем
Превратившись в ничто
Задыхаюсь я горем

Разлагаются нервы
Криком страха сжигая
Я теряюсь в себе
Ото всех убигая

Все друзья отвернулись
Тихо скрипнув затвором
…Почему так случилось?
…Почему стал уродом?

Сергей Есиков
(aka DisVit)

Костер загорался очень медленно, словно издеваясь надо мной, медленно отмерял мои последние минуты жизни. Красно-оранжевые языки горячего пламени уже начинали лизать мои голые пятки.
Вон сколько народу пришло полюбоваться на мою казнь…
Крест, на котором меня казнили, стоял в самом центре города, так что места для зрителей было предостаточно. Глупый народ с интересом взирал на мою экзекуцию, словно дети, которые пришли поглазеть на приезжий цирк. Ну а что же это еще? Цирк он везде цирк. Вот только зверем здесь являюсь я один. И как в цирке моего желания участвовать в этом представлении никто не спрашивал. Вот только в чем разница? В том, что любой зверь, который вышел на арену знает, что через пять-десять минут вернется в свой ангар, да еще и получит за работу лакомый кусочек. Я же получу только смерть прямо на арене. Доволен ли я? Наверное, любому другому на моем месте было бы ужасно страшно, может быть, он бы даже покаялся в своих грехах, но было бы уже поздно. Мне же страшно не было. Да и каяться мне не в чем. Наоборот, я ощущал полную свободу. Свободу, которую не каждый человек ощущает в жизни. Для этого надо было уродиться таким как я.
Уродом.

* * *

Роды были тяжелыми. Да и какими они еще могут быть, если женщина рожает в сорок пять лет?! И угораздило же стариков на старости лет сделать себе потомка! О чем раньше думали? Конечно, себя им уже не жалко, но пожалели бы свое чадо, которое так бы и могло спокойно дожить свой век в мошонке у отца. Так нет же!
Женщина уже не кричала. Она ушла в иной мир с мыслью выполненного долга продолжения рода. Ребенок же, как и ожидалось, родился странным. Вроде все было, как и у обычных новорожденных, исключением служили его глаза. Вместо привычных зрачков их заполняла серая пелена. Было ясно, что ребенок родился слепым.
Узнав это, отец совершенно отчаялся. Мало того, что он потерял жену, так еще и сын родился ненормальным. Он воспринял это как кару божью. А так как являлся набожным человеком, то не согласился на предложение соседей усыпить сына дурман-травой. Оставалось только одно. Дожить свой век полностью в заботах о сыне.
Что он и сделал на совесть.
Отец умер, когда молодому Окресу исполнилось десять лет.
Абсолютно нельзя сказать, что этот десяток был для Окреса сладкой дорогой. Дни он проводил в постоянной домашней работе, помогая отцу. Против всех ожиданий мальчик оказался абсолютно зрячим, хоть глаза его не изменились совершенно. И видимо по этому виду его все с самого рождения считали странным. Он и сам старался не связываться со всеми людьми кроме отца. Мальчик вырос трудолюбивым, крепким, и прекрасным мастером по металлу. Взяв в руки обыкновенный кусок, стали, он бог сотворить такое чудо, что любой профессиональный кузнец от завести съел бы собственный фартук.
Отец думал, что люди потихоньку должны привыкнуть к новому соседу. Но он ошибался. Как только Окрес достиг такого возраста, что мог в полную силу помогать своему отцу, и вследствие чего стал чаще появляться на улице, в него все чаще летели разные предметы, включая уличный мусор и камни. И со всех сторон слышалось только одно.
Урод.

* * *

Костер разгорался все сильнее. Мои пятки уже нестерпимо пекло, и я чувствовал как кожа, лопаясь, начинала сползать с мясного основания. Но я не кричал. Зачем? Ведь я, наконец, получу свободу, о которой мечтал всю свою нелегкую жизнь. Я стану свободным, и с высоты небес буду наблюдать за тем, как эти зрители доживают свой век.
Человек, которому они больше всего желают забвения, сожжением получит только свободу. Человек, которого они двадцать пять лет называли только, одним словом.
Урод.

* * *

После смерти отца жить стало совсем тяжко. Народ теперь совершенно на него ополчился. Они винили его, родного сына, в смерти отца. Якобы тот, будучи еще здоровым мужчиной, хоть и был в возрасте восьмидесяти лет, не мог помереть за одну ночь от какого-то разрыва сердца. Конечно же, родной сын помог своему отцу открыть дорогу на небеса. Вот только никто не хотел подумать над тем, зачем надо это еще несостоявшемуся человеку.
Как бы там не было теперь на улице было опасно появляться. Каждая такая вылазка стоило Окресу сломочного ребра или вывихнутой руки.
Теперь его временем стала ночь.
Как ни странно, но жители побаивались трогать Окреса в темное время суток, так что он мог спокойно сходить до ближайшего колодца, набрать себе воды на месяц, и снова засесть в своем маленьком домике в полном одиночестве.
Окрес не понимал такого агрессивного настроя в людях. Ему было не понятно, чем же таким он является, что заставляет его терпеть такие муки. Он часами мог лежать у себя на кровати и обдумывать эти вопросы. Но всегда не мог прийти к правильному ответу.
Что ж если так надо, то пусть будет так.
Одно слово.
Урод.

* * *

Пяток уже не было. Кожа и мясо медленно сползали со своих мест, оголяя белые костяшки. Вовсю пахло паленым.
Народ не расходился. Ему нравилось это зрелище. Что ж если нравиться путь смотрят. Мне не жалко. Пусть они все видят, как я получу свободу. Как я уйду в другой мир, где нет всей той боли, что я получил при этой жизни. Где нет постоянного унижения, которое я терпел каждую минуту своей жизни. Я избрал самый короткий путь к свободе. Внезапную смерть.
Пусть даже они забудут меня под одним именем.
Урод.

* * *

Жизнь Окреса продолжалась. Часы сменяли часы. Дни сменяли дни. Месяцы сменяли года.
Но жизнь не становилась лучше. Окрес уже уверовал в то, что это кара божья. Что теперь он должен терпеть все это до конца жизни. Он как-то подумывал об уходе из этих мест, но сразу же откинул эту мысль. Никто не примет его в другом месте, раз уж родная деревня не захотела.
Четырнадцать лет со смерти отца прошли в постоянных бдениях и раздумьях. Он сильно изменился. Исхудал, вытянулся и поседел, будто прожил уже пять десятков лет.
Люди уже давно забыли, что в их деревне живет некто Окрес. Ненормальный юноша, убивший своего отца и теперь грозивший всей деревне.
Они уже давно забыли, кто живет у них под боком.
Но Окрес не знал этого. Ему теперь постоянно мерещилось, что за ним кто-то следит. Что жители села не оставят его в покое ни на минуту.
Божья кара.
Ему хотелось поскорей получить свободу.
Урод.

* * *

Экзекуция продолжалась. Палач уже во второй раз подложил сухих веток в разгоревшийся костер.
Мало. Слишком маленькое пламя.
Сейчас еще несколько очищающих минут, и я навсегда избавлюсь от своего проклятья, которое мучило меня долгие пять лет. Именно из-за этого проклятья я вынужден закончить жизнь в двадцать пять лет, да еще и на костре. Что ж, я согласен на все. Лишь бы свобода пришла поскорей.
Оказывается боги не так уж и всесильны, раз позволяют мне так легко избавиться от пути, который они для меня определили.
Один лишь человек стал способен провести Высших.
Урод.

* * *

«Веревка вроде крепкая, да и крюк должен выдержать, - подумал Окрес, намазывая пеньку свиным салом. – Скользнет как нож по маслу и мои мучения, наконец-то окончатся».
Голгофу для себя он возводил в старой кузнице. Света тут почти не было, если не считать трех лучиков солнца, еле пробивавшихся сквозь прохудившуюся крышу.
Взобравшись на старый ящик, он накинул петлю на шею.
«Сейчас. Только толкнуть ящик, испытать только которая мгновенно пройдет, и, оказавшись на небесах почувствовать, как в изможденное многолетним лежанием на кровати тело вливаются потоки свободы».
Он уже напряг ноги, готовясь спрыгнуть с ящика, как…
«А вдруг ничего не получиться? Вдруг боги воспримут простое самоубийство как простое самоубийство? Нет! Я не хочу просто смерти. Я хочу показать и бессмертным Владыкам на небесах, что и простой человек сможет сам решить свою судьбу. И никто даже боги не смогут ему помешать. Вот только если это будет простое самоубийство, а не акт очищения, желаемой свободы мне не видать».
И он, высвободившись от оков пеньки, уселся на ящик, который некогда служил ему смертельной опорой. Окрес был ужасно расстроен, что, оказалось, так сложно получить свободу, которой он уже бредил.
Тут взгляд его упал на старую плавильную печь, на молот и наковальню. И в его душе родилась новая идея, которая никак не могла подвести.
Разведя в печи огонь, которого там не было уже десять лет, он начал работать. Работал он как одержимый. Вытаскивая из огня раскаленные куски железа, он точными ударами молота превращал их в ножи и кортики, в мечи и топоры.
Жители деревни не могли этого не заметить, и поняли, что Урод их деревни до сих пор жив, а раз уж он начал работать в кузне, так жди беды.
Долгие дни и недели он работал у себя в кузнице все, куя и куя разное оружие. Закончил он лишь месяц спустя. И спустя этот месяц все жители поселка были удивлены одним фактом. Выйдя утром на пороги своих домов, они обнаружили оружие.
А Окрес опять пустился в бесконечные размышления о своем уродстве, уже потерянной жизни, в ожидании, когда же придет в действие его план.
Ждать долго не пришлось. Примерно через неделю поздно вечером в дверь постучали. Окрес поднялся с неожиданной ловкостью и рвением. «Вот он. Час моей свободы». Как и ожидалось, это были жители деревни, и у каждого из них, как смог заметить Окрес, в руках было его оружие. Они что-то говорили ему, кричали на него, но он не понимал их. Постоянное затворничество дало свои плоды. Он абсолютно забыл язык этих людей. Да и они долго разговаривать с ним не стали. Подошли двое здоровых мужиков, и, заломив руки за спину, отвели его в ближайший дом, затащив в погреб.
«Наконец-то. Я дождался. Теперь ничто не сможет помешать свершиться тому, чего хочу я».
Спустя еще неделю началась казнь. Казнь над человеком, которого люди ненавидели больше всего.
Урод.

* * *

Все! Осталось немного. Черт, до чего же приятна мысль о скорой свободе.
Меня казнили. Казнили именами богов. Это священное очищение. Теперь я точно получу свободу. Мне все равно за что мне жители деревни уготовили такую казнь, но я бесконечно благодарен им. Именно они сейчас являются моими спасителями. А боги уже ничего не могут. Свершилось. Человек обошел прихоть Высших. Он сам сейчас станет богом.
Языки пламени взметаются все выше и выше. Я живу последнюю минуту. И эта минута кажется мне слаще меда.
Внезапно небо прочерчивает ослепительно яркая молния, и начинается мощный ливень. Костер стал потухать.
Что такое? Почему? Почему именно сейчас, когда я стоял на пороге Обители Высших?
- Потому что ты еще недостаточно мучался в смертной жизни, - прогремело сверху. – Мучься дальше.
Мое тело восстановило, как будто костер не глотал мои мясо и кости. Я упал, освобожденный от оков.
Жители смотрели на все это раскрыв рты. Боги сами явили свой голос этому человеку. Он не Урод. Он человек божий.
Я плакал. Слезы текли из моих глаз, смешиваясь с дождевой водой. Все пропало. Да мне дана еще одна жизнь. Но какая! Какую цену я теперь должен заплатить за свободу?! Свобода… Теперь она далека от меня…
Я не смогу теперь жить среди этих людей…
Ведь они теперь будут считать меня нормальным…
Теперь в их глазах я никогда не буду Уродом...
Это настоящая божья кара.

с.Моряковский затон
2-3 февраля 2007г.

Слова благодарности

Благодарю Сергея Есикова (aka DisVit) за любезно предоставленную мне возможность использовать его стихотворение в начале этого рассказа.